Рене Фалле - Капустный суп [La Soupe Aux Choux]

Вырядившиеся в вельветовые, не совсем еще поношенные костюмы, Глод и Бомбастый со вздохом печали прошли мимо запертых дверей бистро, вспоминая, какие веселые раньше получались похороны. В прежние времена умели воздать дань уважения усопшим.

— Бедняга этот старина Блэз, — разорялся Бомбастый, — подумать только, что скоро придет и наш черед отойти вслед за ним в лучший мир. И никто даже не может кружки выпить за упокой его бессмертной души, это же стыд и срам! Религии теперь уже нету, вот и зарывают нас в землю, словно шакалов каких!..

— Это еще что! А заметил ты, что кюре каждую минуту на часы смотрел. Его на другое отпевание ждут в Вомасе. Раньше удовольствие умели растянуть, провожали в последний путь, не глотая половины слов во время панихиды. Нет больше профессиональной чести!

— Ничего больше нет, дружище!

Ратинье зевнул. Он не выспался. Нынешней ночью Диковина пристал к нему как банный лист, этот Диковина, который вот уже два месяца каждый божий день вызывал его с помощью своего бесовского ящичка. «Нет, значит, нет! — вопил Глод, стоя перед этим дьявольским детекторным приемником. Ни за что не поеду в твою дерьмовую деревню, слышишь, ни за что и никогда!»

И еще кое в чем изменился его Диковина. О, нет-нет, не к худшему! После недоброй памяти первого стаканчика вина он добился серьезных успехов. В результате недолгой тренировки он выпивал теперь пять-шесть стаканов и не заговаривался, как малоопытный в таких делах землянин. Однажды он даже увез с собой на Оксо литр красного, и типы из ихнего комитета постановили, что это не яд. В силу своей редкостной эскалации он даже начал нюхать табак. Как-то ночью, рассматривая табакерку Глода, он попросил разрешения взять понюшку. С тех пор он нюхал табак не хуже путевого обходчика преклонных лет, и все ихние Пять Голов тоже привострились нюхать, словно это была пятерка голов обыкновенных престарелых лесничих.

— О чем ты думаешь? — вдруг спросил Бомбастый. Ратинье пожал плечами. Не мог же он рассказать Шеррасу о том, что Диковина все надоедливее зовет его на Оксо.

— О смерти, дружок. Нам ее не миновать, как свистка жандарма.

— А что тут поделаешь? Каждый день она всех подряд косит — и владельцев замков, и землекопов, и сапожников, и всех прочих.

А вот и нет, если верить Диковине! Если верить ему, то там, на Оксо, можно даже в точности воспроизвести два их домика. Он, Диковина, с расходами не считается.

Кстати, о расходах. Ратинье специально ездил в Сельскохозяйственный кредитный банк и обменял там дюжину золотых из своих двух тысяч. Ему без всякой волокиты отсчитали три тысячи семьсот франков новыми. В этих новых франках он не разбирался, они к вящей путанице стали в сто раз дороже. Обладатель столь неслыханного богатства, он потребовал себе в «Казино» вина. И не бурду какую-нибудь, уж будьте уверены! А самого что ни на есть лучшего. Бордо, бургундского и даже шампанского. Расщедрившись, он купил вдобавок несколько коробок сардин для Добрыша, который с каждым днем терял аппетит. Может быть, откушав их, он пойдет на поправку.

— Как же я все это к велосипеду прицеплю? — заволновался Глод.

— Пустяки! — воскликнул метрдотель. — Мы вам доставим ваши покупки на дом после обеда! Но, честное слово, дядюшка Ратинье, вы, верно, наследство получили!

— Да нет, просто кое-что прикопил… Лучше все денежки просвистеть, а то они при нашем-то правительстве гроша ломаного стоить не будут…

Ту же самую тираду он произнес перед Бомбастым, ошарашенным этой неведомо откуда взявшейся манной небесной. Нашли пробочник. Просмаковали сначала одну бутылку, затем вторую, третью. Шерасс отверг предложение «свернуть шею» четвертой.

— Не стоит, Глод.

— А почему? Разве вино не высшего качества?

— Я же не возражаю, но меня от него мутит. Куда лучше мое винцо с виноградников Эро. А как по-твоему? Оно куда легче пьется, да и освежает.

— Я и сам хотел тебе то же сказать. А эти в голову ударяют, а мое двенадцатиградусное с виноградников департамента Вар ни в жизнь.

— Мы об этих марках знать ничего не знали, да теперь я узнал, когда оно мне все нутро проело.

— И мне тоже. Вот я все думаю, чего это они туда подмешивают, раз берут две тысячи монет за бутылку, а то и больше.

— Ясно, спекулянты, если хочешь знать.

Запасы вина были отправлены в погреб, и о них начисто забыли. Ратинье, как и раньше, выкуривал за день пачку дешевого табака и не мог в ущерб здоровью выкуривать две только потому, что разбогател! Не купил он себе и нового костюма, раз у него было два старых, еще не совсем заношенных, вполне приличных! Не приобрел он себе также нового велосипеда — ведь его старый еще несся как ветер! И бифштексам он предпочитал кусок собственной свинины! Да и простынь у него было много, в том числе и простыня на саван, и белья хватит до самой смерти!

В его годы деньги не приносят счастья, ни к чему они, в сущности. Ему и так их хватало, чтобы купить себе литр, а то и два вина, и даже самого лучшего, если только после него не приходится глотать таблетки аспирина! Пожалуй, он пошлет перевод Франсине, а сам не тронет больше ни одного луидора.

Они семенили бок о бок, заложив руки за спину.

— Ты даже не зашел на могилу Франсины, — упрекнул его Сизисс. — А ведь рядом были…

— Что там от нее осталось через десять-то лет! — беспечно отозвался Ратинье.

— Кто знает… Когда твой черед придет, твой гроб на ее поставят. А я так буду валяться один-одинешенек в своем углу…

— Ты сам только что говорил, что никого это не минует, все уйдем один за другим!

— И все равно солнышка мне недоставать будет в этой темнотище, пробормотал Бомбастый. — А я ух как солнышко люблю.

Через десяток шагов он добавил:

— Заметь, мне и при дожде хорошо!

А еще через десять заключил:

— И кроме того, я и против снега ничего не имею, если он по-настоящему ляжет.

Им пришлось пробираться по обочине, сторонясь автомобилей, которые один за другим катили с кладбища. Даже машины с номерным знаком Германии или Бельгии и те не останавливались, чтобы их подвезти. В Гурдифло довольно бездоказательно утверждали, что Шерасс и Ратинье блохастые. Что было жестоко и к тому же неправда. Так или иначе, они предпочитали волочить по пыли две пары своих сабо, глазея по сторонам, не спеша вернуться домой, раз уж они вместе прогуливаются, то понося нерадивого владельца плохо ухоженного сада, то ругательски ругая тощую люцерну, которой не прокормишь даже кролика.

— А когда придем домой, я лично за перно высказываюсь… — ни с того ни с сего вдруг заявил Бомбастый.

— Почему это? Сегодня ведь не воскресенье.

— Похороны тоже вроде воскресенья. Раз мы на горе свое живем в таком краю, где даже бистро нету — явное свидетельство, что цивилизация теперь не та стала, какой прежде была, — мы должны поднять знамя мятежа и выпить именно перно за упокой души Блэза!

— Блэз, — проворчал Глод, — он в конце концов хорошо бы сделал, если бы уложил тогда пруссаков. Ты только послушай, сколько от них шума! А когда не от них, то от бельгийцев, и так уже с начала месяца. Деревня теперь для житья не годна. Если городские полезли в деревню, она сама городом стала.

И впрямь, когда они приблизились к своему проселку, их оглушил грохот бетономешалок и удары парового молота. К тому же цепи нерушимой дружбы связали юных немцев и бельгийцев, когда им провели электричество, и, объединенные общей любовью к рок-н-роллу и поп-музыке, они вытоптали всю траву на лугу под шквальный вихрь децибелов. Да еще понавесили на верхушки деревьев радиоэкраны, чтобы слышнее были благие словеса английской попгруппы, так что Глод и Бомбастый жили как бы под плотным навесом воплей, советовавших им быть, как выражалась Франсина, «cool» и, презрев свои годы, заниматься любовью направо и налево.

Пока Сизисс, не теряя зря времени, вытаскивал из своего колодца ведро воды, Глод сидел на лавочке и чертыхался.

— Говори не говори, все равно не слышно!

— Что? Что? — проорал Шерасс.

— Я говорю, что не слышу, что ты говоришь, и что везет же некоторым старикам — они хоть тугоухие!

— Верно, пойдем в дом, там и выпьем.

Бомбастый принес перно, прохладного, как и все в этой комнате, защищенной от зноя и суматошных звуков.

— Помнишь, — начал Глод, — нашего Губи, юродивого из Жалиньи?

— Еще бы не помнить! Неплохой был парень. Даже не такой полоумный, как Амели.

— А ты помнишь, как вечерами в грозу он влезал на холм и бил бидоном в бак для белья, чтобы прогнать молнии?

— И это тоже помню, само собой.

— Так вот, вчера вечером я было решил, что он, несчастный дурачок, вернулся. Вон те индейцы дикие до полуночи били в бидоны. Похоже, что теперь наравне с тамбуринами и тамтамами бидоны тоже ударными инструментами считаются. Раньше был у нас всего один сумасшедший, а теперь их и не перечтешь… В наше время один только юродивый грохотал по баку, а нынче это, видишь ли, музыкой зовется!..